Впервые я увидел его на общем собрание: Лидер не счел нужным заранее
предупредить меня о том, что мне нашли напарника. На приватное
знакомство до представления его остальным членам Акацуки я и не
надеялся. Но хотя бы предупредить-то можно было…
Лидер тогда был
необычно многословен. Из всего сказанного я уловил только несколько
вещей: кажется, его звали Итачи и, кажется, ему только четырнадцать лет.
Все остальное я успешно прослушал, сосредоточив все внимание на будущем
напарнике. Хрупкий, с тонкими чертами лица и аристократично светлой
кожей, с длинными темными волосами и огненными всполохами глаз в
обрамление длинных ресниц. При всей утонченности образа ассоциаций с
девушкой не возникало. В нем чувствовалась сила. Перед членами
организации стоял, гордо вскинув голову и спрятав эмоции за фарфоровой
маской равнодушия, будущий воин. Ключевое слово «будущий». Во мне тогда
боролись два очень противоречивых чувства. С одной стороны, хотелось
выяснить на приватной беседе с Лидером какого черта я должен таскаться с
этим молокососом, с другой… С другой стороны, хотелось тихо благодарить
и Лидера, и Ками – саму, и судьбу за то, что мне теперь предстоит
работать в паре с таким существом.
***
Его равнодушие, спокойствие и уверенность в себе раздражали. Наш первый разговор поверг меня практически в шок.
- Ну, что же, Итачи, теперь мы будем работать вместе, - я довольно таки
дружелюбно ухмыльнулся, старясь войти в доверие к ребенку.
Он
стоял у окна комнаты, прежде безраздельно принадлежащей мне. Чувство
того, что отныне в ней будем жить мы вдвоем, растекалось приятным
предвкушением по телу.
-Сан.
- Что?
- Итачи – сан, Кисаме. Ты должен звать меня так.
Я даже не нашелся, что ответить.
Он был молчалив, скуп на движения и не по возрасту профессионален.
«Гений» - шептались по углам нашего убежища. На меня он смотрел, как на
досадный довесок к своей гениальной персоне. Такой холодный и гордый.
Такой жутко раздражающий и занимательный.
***
Мне нравилось
наблюдать за ним. Особенно, когда он задумывался или не замечал моего
повышенного внимания. Поначалу мне казалось, что все это умелый театр
одного актера для единственного зрителя. Мне понадобилась неделя, чтобы
понять, что я ошибался. Понять, что он всего лишь ребенок. Пусть и
гениальный, хладнокровно жестокий, но ребенок. Только вот это понимание
не умоляло эффекта от его невольных жестов.
Итачи облизывал тонкие
губы, скользя кончиком влажного язычка по нежной коже. Прикусывал нижнюю
губу, терзая молодую мякоть белыми зубами так, что она приобретала
оттенок спелой вишни. Так, будто она распухала от поцелуев. Он разминал
своими длинными аристократическими пальцами уставшую шею, оттеняя
светлые запястья шелком волос. Устраивался на футоне со свитками так,
что полы юката расходились, обнажая тонкие лодыжки, нежные икры, упругие
бедра.
К концу второй недели я хотел его до зубного скрежета.
Еще совсем ребенок, рядом со мной он смотрелся неимоверно хрупко и
тонко. Просто «Красавица и чудовище» какие – то! Я, наверное, мог бы
переломить ему запястье, просто сжав руку. Точно не знаю. Я никогда не
дотрагивался до него. Итачи не нравились чужие прикосновения.
Каким
бы отстраненно спокойным он не был, каким бы жестоким не казался, в нем
все равно оставалось что – то такое неуловимо детское, чего уже давно
не было у меня. Нет, не наивность и не вера в чудо. Просто что – то
светлое и чистое. В любом случае, так мне казалось. Хотя я никогда не
забывал, что его руки уже были по локоть в крови. Но все равно для меня
он оставался воплощение чистоты.
И эта невинность, непорочность ужасно злила. И заставляла желать его с невероятной, бешеной силой.
***
Я сорвался на третьем месяце нашего совместного существования.
Очередная миссия прошла не то, чтобы неудачно. Просто она прошла не так, как изначально планировалась.
А все из-за этого маленького ублюдка, который мнил себя всесильным
гением, не обращая внимания на первичный план и роль его напарника в
нем.
Не проронив ни слова, после завершения задания он отправился к
гостинице, в которой мы остановились. Я ждал если не извинений за свое
поведение, то хотя бы объяснений. Зря ждал, как позже выяснилось.
Он совершенно спокойно зашел в номер, стягивая на ходу тяжелый плащ. Дверь за мной закрылась с ужасающим треском.
- Объясни мне, какого черта это было?! – я практически рычал.
Моя злость словно черпала энергию в его спокойствие.
- Что ты подразумеваешь под словом «это», Кисаме?
- Итачи, что еще за фокус ты выкинул на задание?!
- Сан.
- Что?!
- Итачи – сан, Кисаме.
Наверное, это была последняя капля.
Ему определенно не стоило этого говорить. Ему не стоило вести себя так безрассудно и необдуманно. Только было уже поздно.
В несколько шагов я преодолел расстояние от двери до окна нашего
небольшого гостиничного номера. А он лишь равнодушно поднял голову,
окидывая меня холодным взглядом. Самоуверенная сучка!
Быстрым и
резким ударом я впечатал его в стену. Он не ожидал. Он так откровенно
уступал мне в физической силе, что разделаться с ним было бы минутным
делом. Просто свернуть его тонкую, чувственную шею. Только я не этого
хотел. Горячее, тяжелое желание уже разливалось по телу, концентрирую
весь свой жар в паху. И единственное, что мог противопоставить мне
Итачи, эта его проклятая техника. Но я не собирался давать ему такой
возможности.
Схватив его за руки и вздернув с пола, я еще успел
подумать, что делаю нечто непоправимое, но стоило мне лишь ощутить
гладкость и нежность кожи под моими грубыми ладонями, как остатки
здравых мыслей вышибло сразу же. Я развернул его, прижав лицом к стене,
не давая возможности взглянуть на меня. Пленником его техники мне стать
совершенно не хотелось. Тонкие запястья без труда уместились в одной
моей ладони, а на бледной коже тот час же проступили синеватые подтеки.
Удерживая его в таком положение, я каким –то чудом сумел оторвать кусок
ткани от плаща и завязать его проклятые глаза.
Теперь он был для меня совершенно не опасен.
Рывок – и Итачи оказался на узком гостиничном футоне, отчаянно дергаясь и извиваясь на покрывале.
- Кисаме, что ты делаешь?..
- А ты как думаешь, маленькая тварь? Собираюсь тебя трахнуть, конечно.
Пораженный, он замер. Кажется, такая мысль даже не приходила ему в
голову. Пользуясь этим секундным оцепенением, я разорвал его сетчатую
футболку и стянул штаны, отбросив ненужные более ошметки одежды в
сторону.
Его тело поражало своей белизной и гладкостью. На фоне
землистого покрывала его кожа светила фарфоровой чистотой. Ни в одной
своей фантазии я не думал, что это будет так… так невероятно красиво,
чисто, притягательно.
Я бы мог быть с ним нежным. Я даже хотел
этого. Хотел гладить тонкие плечи, целовать бледную кожу, оставляя свои
метки на каждом сантиметре его тела. Но он начал биться в моих руках,
вырываясь, лишая меня возможности быть внимательным и осторожным,
разжигая мою злость.
- Не дергайся, - голос был хриплым. Возбуждение было невыносимым.
- Кисаме, не надо… Я же… - его голос срывался, былые уверенность и спокойствие исчезли без следа.
- Ты что? – я раздвинул его ноги, поглаживая внутреннюю сторону бедра, ощущая под пальцами мягкость, обманчивую податливость.
- Я же… мальчик… - он снова прикусил губу, а на щеках расцвели рваные красные пятна.
Мне нечего было ему на это ответить, я лишь хрипло рассмеялся.
Почувствовав, что я не одумаюсь, он стал вырываться еще ожесточенней.
Тщетно, невинное создание.
- Не надо!
Он лишь раззадорил меня.
Одним движением стянув с себя штаны и освободив свой ноющий от желания
член, я резко притянул его к себе. И вошел без подготовки.
Он
кричал, выгибаясь дугой, стараясь отодвинутся от источника невыносимой
боли. А я, теряя голову от ощущения невозможной тесноты, жалел лишь об
одном. Что не могу увидеть сейчас его распахнутые глаза, полные слез, но
все равно такие красивые.
Когда я начал двигаться, преодолевая
напряжение судорожно сжатых мышц, рассекая его белоснежную кожу бедер
кровавыми лентами, Итачи перестал вырываться. Теперь он лишь закусывал
губу и прерывисто дышал. Удерживать его силой больше не было
необходимости. И я отпустил его руки, позволяя себе гладить, обнимать
дрожащее подо мной тело. Такое тонко и уязвимое сейчас. Я целовал его
шею, кусая, а после зализывая следы зубов. Зарывался пальцами в его
волосы, выбившиеся из хвоста и разметавшиеся по подушке. Грубо входил в
его тело, разрывая изнутри.
Я кончил с громким рычанием, сжимая безвольное тело в объятиях, кажется, слыша, как хрустят его кости.
Отдышавшись, я вышел из него и откатился на край узкой кровати. Итачи не двигался.
Я сел, стараясь не смотреть на истерзанное тело. «Он же еще ребенок!» - билось у меня в голове.
Погрязнуть в самобичевание мне помешал шелест ткани, раздавшийся из-за спины. И я обернулся.
В своей довольно таки долгой жизни я никогда не видел ничего более красивого. Красивого до боли в глазах, до слез.
Итачи сидел на кровати на коленях. Светлые ноги были исчерчены кровью,
на тонких запястьях ярко выделялись синяки от моей железной хватки,
волосы разметали по плечам, а искусанные в кровь губы были приоткрыты.
Это было последнее, что я увидел. Потом мир перевернулся, потонув в
кроваво – черном цвете шарингана.
***
Я пришел в себя только
через три дня. Точнее, меня привел в чувство взволнованный хозяин
гостиницы. Все тело ломило от тупой, ноющей боли. Мышцы будто
одеревенели.
Итачи здесь уже не было. Я встретил его в нашем
укрытии, он вел себя как прежде: был молчалив, задумчив, не обращал на
меня никакого внимания. Будто ничего и не было.
Только со временем я
заметил, что он стал еще более жесток. И в нем больше не было того чего
– то особенного, невинного. Та ночь в гостинице стала для меня
одновременно самым сладким воспоминанием и самым страшным кошмаром. Я не
простил себе этого. Простил ли меня он? Не знаю. Мы никогда не говорили
об этом.
Теперь я обращался к нему только «Итачи – сан».
Я
все еще хотел его. Но больше ни разу не прикоснулся и пальцем. Думаю,
что бы ни случилось, до конца моей жизни он так и останется для меня
воплощением чистоты.
|
